Невозвращенец [сборник] - Алексей Иванович Полянский

и полицейскими. На яростный стук в дверь отворила Пашина тетя, Ефросинья Дмитриевна. Завидев гестаповца, охнула, схватилась рукой за сердце…

Паша никогда не разговаривала ни с матерью, ни с тетей о своих делах, связанных с подпольем и разведкой. Но нельзя жить вместе месяцы и годы, есть каждый день за одним столом, спать на соседних кроватях – и ни о чем не догадываться. Не зная ничего конкретного, и Евдокия Дмитриевна, и тетя прекрасно понимали, что Паша связана с партизанами. И прекрасно знали, что, если разоблачат ее немцы, повесят.

Знали – и молчали. Ни разу ни мать, ни тетя ни словом не упрекнули Пашу, что ставит дочка и племянница под удар не только себя – всю семью, ни разу не спросили, что за неизвестные люди посещают иногда днем, а иногда и ночью их дом, что за вещи прячет порой Паша в подполе, кто их приносит и кто уносит. Ни разу не высказали, сколько страхов пережили за нее в эти тридцать месяцев оккупации. Все знали, все понимали – и молчали.

В дверях стояли трое: два немца-гестаповца в длинных кожаных пальто и широкополых шляпах, руки в карманах, третий – полицейский с белой повязкой на рукаве грязного нагольного полушубка.

По знаку старшего немца полицейский тряхнул Ефросинью Дмитриевну за плечи:

– Савельева Прасковья здесь проживает?

– Здесь, – только и вымолвила Пашина тетя.

Грубо оттолкнув ее в сторону, полицейский освободил немцам дорогу в комнаты. Возле круглого обеденного стола старший гестаповец на ломаном русском языке спросил:

– Где есть Савельева Прасковья?

Евдокия Дмитриевна в то время болела – снова одолевали ноги, она почти не вставала с кровати. Сразу поняла, что с дочкой стряслась беда. Стараясь унять судорожно забившееся сердце, перебирала в памяти, нет ли чего в доме, что при обыске обернется против Паши. Вроде бы ничего, но кто знает, где и что прячет дочка…

– Ну, ты, старая, оглохла, что ли? – нетерпеливо рявкнул полицай.

– Нету ее… – тихо ответила Евдокия Дмитриевна.

Старший немец обвел глазами комнату – прятаться здесь негде. Строго посмотрел на больную.

– Где есть Савельева Прасковья?

– Да где ж ей быть-то, – глухо вымолвила Евдокия Дмитриевна, – в это время? На работе она своей… В банке.

Гестаповец переглянулся со вторым немцем в коже, что-то коротко приказал, а сам, так и не вынув рук из карманов, направился к двери. Что именно он приказал, Евдокия Дмитриевна поняла, лишь когда в комнату ввалились несколько гестаповцев и полицаев и начали обыск.

16

Как всякий советский разведчик или подпольщик, Паша не раз и вольно и невольно представляла реальнейшую, к сожалению, возможность разоблачения и ареста. Никаких иллюзий по этому поводу у нее не было и быть не могло. Она прекрасно знала, что ожидало советского человека, попавшего в лапы гестапо, какие муки ему приходилось там принимать, какие девять кругов Дантова ада он проходил, пока жизнь его в конце концов не обрывала петля или, в лучшем случае, пуля. Она знала, что в гестапо работают профессионалы, зачастую настоящие мастера сыска и следствия и что поединок с ними в камере – нелегкое испытание, победителем из которого может выйти только человек высочайшего мужества, огромной силы воли, умный, изобретательный.

Десятки раз представляла Паша, как может произойти самое страшное – арест, но не предполагала, что на самом деле все будет так просто и буднично.

Вошли в операционный зал двое, один постарше в долгополом кожаном пальто и шляпе, внешность второго она даже и не запомнила. Немцы. Подошли прямо к ее окошечку, видимо, узнали у швейцара, где ее рабочее место. Тот, что в кожаном, коротко спросил:

– Савельева?

И, не дожидаясь ответа, прошел за загородку, куда, как известно, «вход посторонним строго запрещен». Рывком поднял с табурета, короткие сильные пальцы его с рыжеватым волосом мгновенно обшарили ее всю, с ног до головы. От омерзительного этого грубого ощупывания к горлу подкатила тошнота. С неожиданной для себя силой оттолкнула наглые руки.

– Как вы смеете!

– Молчать! – гестаповец оттолкнул Пашу в сторону и теми же молниеносными, уверенными движениями прощупал каждую складку Пашиного пальто, висевшего на дверке, потом с грохотом выдвинул все ящики ее бюро.

К ним, взволнованно пыхтя, торопился уже из своего кабинета коротенький юркий немец – заведующий отделением, непосредственный Пашин начальник.

– Что здесь происходит, господа, почему вы зашли за барьер?

Немец в кожаном пальто вместо ответа молча сунул заведующему в руки розовый листок бумаги с большой круглой печатью. Тот быстро прочитал, руки его заметно дрожали. Он вернул листок человеку в кожаном, пристально посмотрел Паше в глаза и со скрытым сочувствием тихо сказал:

– Фрейлейн, это ордер гестапо на ваш арест.

Паша уже успела взять себя в руки. Она не должна выглядеть виноватой – это лишняя улика против нее, надо держаться спокойно и уверенно. Она надела пальто и постаралась как можно естественнее произнести:

– Не беспокойтесь, герр заведующий, я уверена, что это недоразумение, моя совесть совершенно чиста.

– Понимаю, понимаю, – засуетился заведующий, и кроме сочувствия Паша явно уловила в его голосе и страх.

Что ж, если ее действительно разоблачили, безвредному толстяку тоже может не поздоровиться, хоть он и немец.

Пашу вывели через примолкший операционный зал на улицу, втолкнули в крытый грузовик. Мотор взревел, и, громыхая по мостовой, машина помчалась к городской тюрьме, перестроенной из старого католического монастыря, почти напротив замка Любарта.

В канцелярии тюрьмы длинный, с унылым, невыразительным лицом комендант Роот (его хорошо знали в городе) заполнил протокол на доставку арестованного, отобрал у Паши документы, часы, деньги.

– Почему меня сюда привезли, за что? – спросила Паша.

Роот только безразлично пожал узкими плечами:

– Меня это не касается, фрейлейн, вам все объяснит следователь. Но зря сюда таких, как вы, не привозят.

Потом Роот вызвал надзирателя и тем же деревянным, скучным голосом приказал:

– Отвести в четырнадцатую.

Четырнадцатая оказалась узкой, но довольно длинной комнатой, с низким полукруглым потолком. «Должно быть, бывшая монастырская келья», – догадалась Паша. Скупое декабрьское солнце еле пробивалось через крохотное, давным-давно немытое, да к тому же еще и зарешеченное оконце. Блеклые, словно неживые лучи света падали на серый, покрытый запекшейся грязью каменный пол правильными квадратиками. И показалось в первую минуту Паше, что это не ее бросили в тюремную камеру, а самое солнце упрятали за решетку.

Вся обстановка камеры состояла из нескольких железных кроватей с ножками, заделанными в цементный пол, покрытых тонкими соломенными тюфяками (несколько таких же тюфяков валялось прямо на полу), и параши возле двери.